Небо повсюду - Страница 64

Он пристально смотрит на меня и стучит кларнетом по ноге. Похоже, опять разнервничался.

– Ну а теперь скажи что-нибудь. Все в порядке! Из-за твоих стихов я только влюбился в тебя еще сильнее. – Он улыбается, и на всей земле, где царит ночь, тьма сменяется ярким днем. – Ты что, даже quel dork не скажешь?

Я бы сказала уйму всего, если бы слова могли пробиться сквозь улыбку, которая неудержимо расплывается у меня на лице. И снова это его «я влюбился в тебя» заставляет меня забыть обо всем остальном, что он говорил.

Джо показывает на коробку:

– Они помогли мне. Я дурак, и, как ты могла заметить, мне сложно прощать людей. Я прочел их все: перечел много раз после того, как ты пришла ко мне тогда с розами. Пытался разобраться, что же случилось, почему ты была с ним. Мне кажется, теперь я понимаю. Не знаю… Пока я читал твои стихи, одно стихотворение за другим, я начал по-настоящему понимать, что ты чувствуешь, как это все ужасно… – Он сглатывает, опускает взгляд, ворошит ногой сосновые иглы. – И что он чувствует. Пожалуй, теперь я догадываюсь, как все произошло.

Как так случилось, что все это время я писала стихи для Джо, сама того не осознавая?

Он с улыбкой поднимает взгляд:

– А потом, вчера… – Джо швыряет кларнет на кровать. – Я обнаружил, что ты принадлежишь мне. – Он тычет в меня пальцем. – Ты моя, со всеми потрохами.

Я улыбаюсь:

– Издеваешься надо мной?

– Да, но это неважно, потому что и я весь твой. – Он взмахивает головой, и волосы падают ему на глаза. – Целиком и полностью.

Похоже, я сейчас умру.

Из моей груди вырывается стая безумно счастливых птиц и несется наружу. Я так рада, что он прочел мои стихи. Я хочу, чтобы он знал обо мне все, что можно знать. Я хочу, чтобы он познакомился с моей сестрой. И в каком-то смысле он с ней уже знаком. Теперь он знает про «до» столько же, сколько про «после».

Он садится на краешек кровати, поднимает палку и чертит ею что-то на земле, потом выбрасывает и смотрит в лес.

– Прости, – говорит он.

– Не проси прощения. Я рада…

Джо поворачивается ко мне лицом:

– Нет, это не про стихи. Прости за то, что я сказал в тот день про Бейли. Я уже прочел тогда все и знал, как тебя ранят мои слова…

Я прижимаю палец к его рту:

– Все хорошо.

Он берет мою руку, подносит к губам и целует. Я закрываю глаза, и меня охватывает дрожь. Мы так давно не касались друг друга. Он отпускает мою руку. Я открываю глаза. Он смотрит на меня вопросительно. Улыбается, но в улыбке еще столько хрупкости, столько боли, что они разъедают меня изнутри.

– Ты ведь больше не поступишь так со мной, правда? – спрашивает Джо.

– Никогда! – выпаливаю я. – Хочу быть с тобой вечно!

Ясно, урок усвоен дважды: можно садовыми ножницами разрезать викторианский роман на мелкие кусочки, но из девичьего сердца он не исчезнет никогда.

Он расплывается в улыбке:

– Ты еще безумнее, чем я.

Мы смотрим друг на друга один долгий миг, и в этот момент целуемся так страстно, как никогда раньше, хотя даже не касаемся друг друга.

Я провожу пальцами по его руке:

– Ничего не могу поделать. Я влюбилась по уши.

– И я тоже, – говорит он. – Впервые.

– Но я думала, что во Франции…

Джо качает головой:

– Нет. И рядом не стояло. – Он так нежно касается моей щеки, что я начинаю верить в Бога, Будду, Мухаммеда, Ганешу, святую Марию и всех остальных. – Для меня не существует никого, кроме тебя.

– Для меня тоже, – говорю я, и наши губы соприкасаются.

Он опускает меня на кровать, ложится на меня так, что его ноги оказываются на моих, бедра – на бедрах, живот – на животе. Я чувствую, как его вес придавливает меня, и запускаю пальцы в его курчавые шелковистые волосы.

– Я скучал по тебе, – бормочет он мне на ухо, шепчет, прижавшись губами к шее, к волосам, и я каждый раз отвечаю «я тоже», и мы опять целуемся. Как удивительно, что в этом непостоянном мире существуют такие правильные и настоящие вещи.

Позже, когда мы выныриваем, чтобы глотнуть кислорода, я хватаю коробку и перебираю обрывки бумаги. Их там много, но написала я еще больше. Я рада, что некоторые мои сочинения остались на свободе: лежат под камнями, в мусорках, написаны на стенах, на полях книг. Некоторые смыло дождем, иссушило солнце, унесло ветром; какие-то не найдутся никогда, какие-то – лишь через много лет.

– Так, а вчерашнее где? – спрашиваю я.

На меня внезапно опять накатило смущение, и я думаю, что могла бы уничтожить свое стихотворение для Джо, раз свою работу оно уже сделало.

– Здесь его нет. Оно принадлежит мне.

Ну и ладно.

Он лениво проводит рукой по моей шее и спускается ниже, на спину. Я чувствую себя камертоном: все мое тело вибрирует.

– Можешь не верить, – продолжает Джо, – но мне кажется, что розы сработали. На моих родителях. Они теперь просто оторваться друг от друга не могут. Отвратительно. Маркус с Фредом уже ходили в ваш сад ночью нарвать цветов, чтобы девчонки согласились с ними спать.

Да уж, бабуля будет в полном восторге. Хорошо, что она души не чает в Фонтейнах.

Я ставлю коробку на кровать и поворачиваюсь к Джо лицом:

– Я не думаю, что хоть одному из вас нужны бабушкины розы.

– Джон Леннон?

Хлоп. Хлоп. Хлоп.

Я касаюсь пальцем его губ и говорю:

– Я тоже хочу с тобой всего.

– О боже!

Он привлекает меня к себе, и мы целуемся так высоко в небе, что вряд ли когда-нибудь сможем вернуться на землю.

Если кто-нибудь спросит, где мы, попросите их посмотреть вверх.