Небо повсюду - Страница 52

Пейдж!

Я уже много лет пользуюсь твоими духами. Теми, что, как ты говорила, пахнут солнечным светом. Я только что узнала, что их перестали выпускать. Теперь я чувствую, будто совсем тебя потеряла. Это невыносимо.

Мама

Ох!

Но почему бабуля не рассказывала нам, что у мамы были духи с запахом солнечного света? Что она весной спала в саду? Что делала песто с грецкими орехами? Почему она прятала от нас настоящую маму? Но как только я задаю себе эти вопросы, то понимаю, что уже заранее знаю ответ. Потому что по моим венам теперь течет не кровь, а тоска по маме, которая любит сирень. Тоска, которой я никогда не ощущала, думая о Пейдж Уокер, странствующей по миру. С той Пейдж Уокер я никогда не чувствовала себя дочкой, а вот с мамой, которая кипятит воду, чувствую. Но ведь чтобы почувствовать себя дочерью, надо, чтобы кто-то назвал себя мамой… Надо ощутить, что тебя любят…

Теперь меня заполняет что-то, что гораздо хуже тоски. Потому что какая мать, которая кипятит воду для пасты, оставит двух маленьких девочек?

Как она могла?

Я закрываю крышку, ставлю ящик обратно на полку, быстро складываю коробки Бейли к окну и спускаюсь по лестнице в пустой дом.

Глава 30

(Написано на одноразовом стаканчике, найденном у старой сосновой рощи)

Следующие несколько дней тащатся черепашьим шагом. Я пропускаю репетиции, запершись в Убежище. Джо Фонтейн не заходит в гости, не звонит, не пишет эсэмэски или электронные письма, не пишет в небе следом от самолета, не общается посредством морзянки, не передает телепатических посланий. Ничего. Я уже вполне уверена, что они с «Привет, Рейчел» переехали в Париж, где теперь питаются шоколадом, музыкой и красным вином, пока я сижу у окна, пялясь на дорогу. По которой, кстати, никто не идет вприпрыжку с гитарой в руках, как случалось раньше.

Дни идут. Любовь Пейдж Уокер к сирени и ее способность кипятить воду потрясающим образом стирают с нее шестнадцать лет мифического существования. Без этих шестнадцати лет остается лишь одно: наша мать оставила нас. Тут отговорками не отделаешься. И что за человек способен на такое? Рип ван Ленни права: я жила в мире снов, полностью загипнотизированная бабушкиными сказками. Моя мама – психичка ненормальная, и я, скорее всего, тоже, потому что, какой дебил поверит в такие нелепицы? Все те гипотетические другие семьи, о которых недавно говорил Биг, абсолютно правы. Моя мама – нерадивая, безответственная и, возможно, умственно отсталая женщина. Она совсем не героиня. Просто эгоистка, которая не справилась со своими обязанностями и оставила на крыльце своей матери двух крошек. И больше не возвращалась. Вот кто она такая. И вот кто мы такие: двое покинутых, брошенных детей. Я рада, что Бейли до этого не додумалась.

На чердак я больше не возвращаюсь.

Все в порядке. Я привыкла к маме, которая путешествует на ковре-самолете. И к этой маме тоже привыкну, правда? А вот с чем я не могу свыкнуться, так это с мыслью, что, несмотря на всю мою глубокую любовь к нему, он никогда меня не простит. Как привыкнуть к тому, что никто больше не назовет меня Джоном Ленноном? И не заставит поверить, что небо начинается у моих ног? И не будет вести себя как последний придурок, чтобы я сказала quel dork? Как привыкнуть к отсутствию мальчика, который превращал меня в сияние?

Я не могу.

Что еще хуже: с каждым днем в Убежище становится все тише. Даже когда я врубаю на полную катушку магнитофон, даже когда говорю с Сарой (она все еще извиняется за провал операции «Соблазнение»), даже когда репетирую Стравинского, тут становится все тише и тише, пока все звуки не затихают настолько, что я слышу только одно: стук гроба, который опустили в землю.

С каждым днем удлиняются периоды, когда я не слышу каблучков Бейли в коридоре, не вижу краем глаза, как она читает, лежа на кровати, или как декламирует что-то перед зеркалом. Я привыкаю, что ее нет в Убежище, и мне от этого тошно. Тошно, что теперь, перебирая вещи в ее шкафу и вжимаясь в них лицом, я не нахожу ни единой блузки, ни одного платья, что хранили бы ее запах. Это я виновата. Теперь все вещи пахнут мной.

Мне тошно, что ее телефон наконец отключили от сети.

С каждым днем пропадает какой-то след моей сестры, и не только из окружающей реальности, но и из моей памяти, и я ничего не могу с этим поделать. Просто сижу в этом беззвучном Убежище безо всяких запахов и плачу.

На шестой день Сара объявляет чрезвычайное положение и заставляет меня пообещать, что мы сходим в кино тем же вечером.

Она подбирает меня на своей «тоске». На Саре черная мини, черные метровые шпильки и черный же топик (еще более мини, чем юбка), который открывает весь живот и добрую половину грудной клетки. Довершает ансамбль лыжная шапочка в тон – думаю, так Сара решила проявить практичную сторону своей натуры: днем задули холодные ветра, и теперь на улице холодно, как в Арктике. На мне коричневый замшевый жакет, водолазка и джинсы. Мы с Сарой словно прибыли из разных климатических поясов.

– Привет! – здоровается она и вынимает изо рта сигарету, чтобы поцеловать меня, когда я заберусь в машину. – На этот раз фильм и правда будет хороший, не как в прошлый раз, когда я уговорила тебя пойти, а там всю первую часть женщина сидела и разговаривала с котом. Согласна, это было несколько проблематике.

У нас с Сарой совершенно противоположные взгляды на кино. Все, что нужно мне, – это усесться в темноте с огромным ведром попкорна. Погони? Отлично! Девочка добивается любви? Прекрасно! Лузер побеждает? Великолепно! Дайте мне повизжать, поплакать и расплыться лужицей в кресле. А Сара терпеть не может такой банальщины и вечно жалуется, что наши мозги загнивают и мы уже не сможем мыслить самостоятельно, попав в плен доминантных парадигм. Она предпочитает фильмы с фестивалей – иностранные ленты, где ничего не происходит, никто не разговаривает, все влюблены в людей, которые никогда не ответят им взаимностью, и на этом кино заканчивается. Сегодня в программе какой-то до отупения скучный черно-белый экземпляр из Норвегии.